Письма Серафимы Бирман

Надежда Надеждина

В своей книге «Путь актрисы» Серафима Германовна Бирман писала: «…Именно канатоходцы, а не просто пешеходы привлекают к себе самое живое и острое внимание зрителя. Любила и люблю в искусстве чрезвычайное, и зрители доверяют мне больше, когда играю женщин, из ряда вон выходящих. И верила, и верю, что искусство обладает правом преувеличения».

«Надежда! В путь своей жизни возьмите эту книгу — она о путях. Она — дорожная запись. Серафима Бирман. Москва. 3 мая 1966 г.»

Одну из своих первых книг Бирман подарила мне, я этим очень горжусь. Как горжусь и тем, что длительное время с ней общалась, вела переписку.

В 50 году я пыталась устроиться в московский Ленком, но места в штате не было, и, чтобы не терять время, я уехала к режиссеру А. В. Шубину, возглавлявшему Омский театр, — с ним я работала после войны в Смоленске. А когда через год появилась возможность поступить в труппу московского Ленкома, вернулась в столицу. В Ленкоме сразу познакомилась с великой троицей — Берсеневым, Гиацинтовой, Бирман. Именно они меня прослушивали и брали.

В этом театре было правило: мастера наблюдали за творческим ростом молодежи. Нас, четырнадцать молодых способных артистов, как бы подразделяли на группы, и так случилось, что я попала в группу, которую наблюдала, пригревала, учила Серафима Германовна, за что я до сих пор благодарна судьбе. Потому что, в какой школе ты ни учишься, все равно формирует актера театр, режиссер, с которым он работает.

Я в театре уже 53 года, и если что-то умею, то во многом благодаря Серафиме Германовне. Она — в моей душе, в сердце, в памяти…

Поступив в московский Ленком, я проработала там почти десять лет. Сейчас после института часто молодых артистов «забрасывают» ролями, а раньше надо было ждать — сидеть в зрительном зале, смотреть и все запоминать. Заболеет кто-то, тебя спрашивают: «Надя, знаешь роль, мизансцены?» — "Да". — «Иди на сцену».

И таким образом мне несколько ролей удалось сыграть в Ленкоме, в том числе Рашель в «Вассе Железновой» — на нее меня ввела в спектакль Серафима Германовна.

Отдушину мы получали, когда готовились к смотрам творческой молодежи, так как выбирали те роли, какие хотели. И каждый раз Серафима Германовна работала со мной… Помню, я выбрала роль Маши в «Живом трупе». Бирман считала: она мне не подходит. «Ты земная очень». — «А я хочу!» И, поработав полгода, я все же сыграла Машу в ее спектакле.

Со мной и Валей Бегтиным она репетировала «Свидание» Тургенева — на смотре мы заслужили много похвал. И вообще, что бы я ни играла, она всегда отсматривала и после спектакля мы обязательно разговаривали.

А самое интересное: я всегда смотрела ее спектакли из-за кулис. И она об этом знала. Особенно я любила смотреть ее в спектакле «Особняк в переулке» братьев Тур. Она играла роль фашистки. По сюжету, ее вызывали на допрос, и в этой сцене у нее был большой монолог, минут на десять. Отрицательная роль как будто бы не может вызывать симпатии у зрителя, но Бирман играла ее так блистательно, что уходила под шквал аплодисментов. Я до сих пор помню, как она по-военному поворачивалась, высоко, чуть не до носа, поднимала ногу и строевым маршем уходила за кулисы. И сразу зал взрывался аплодисментами.

А как-то раз аплодисментов не было, она увидела меня, подозвала: «Надежда! Почему нет аплодисментов? Я что, хуже играла?» — «Да нет, Серафима Германовна, зритель потрясен… молчание бывает иногда дороже аплодисментов». Она могла не спать ночи, если ей казалось: что-то не так…

Бирман — великая актриса. Не блистательная, не просто талантливая — великая. Режиссер Михаил Левитин, ставивший у нас «Елку у Ивановых» Введенского, заметил, по-моему, правильно: «У Бирман всегда было дважды два — пять» (он знал Бирман по театру Моссовета). Бирман очень любила острую форму. Ее даже обвиняли в формализме, так и называли: «актриса-формалистка». Тогда преследовалось увлечение формой. Ее оскорбляли, уничтожали. И вынудили-таки уйти из Ленкома. Как она выжила, я не знаю.

Об этом горьком — в ее письмах. Она писала мне и в Омск, и в Вологду, и в Норильск, и в другие города. Нет дат, многие события стерлись. Но помню, что я, когда бывала не удовлетворена работой и искала новый театр, советовалась с ней, и она, если знала ситуацию, всегда мне отвечала.

Со всеми пигалицами она в театре была на "Вы". Писала она многим, получала огромное количество писем. Я спрашивала: «Как вы успеваете всем отвечать?» — «Если я не отвечу, у меня такое чувство, что я положу человеку в его протянутую руку камень».

После лет, проведенных в московском Ленкоме, я так захотела играть, что решила опять уехать в провинцию (меня снова позвал Шубин, на «Федру», — он работал в Вологде). Когда я уезжала, Бирман меня благословила. Она очень одобряла мой поступок, ставила меня всем в пример.

Она сказал: «Надежда! У вас фамилия громкая — Ленина, а имя красивое. Возьмите себе псевдоним — Надеждина». Я так и сделала.

Надежда Владимировна Ленина-Надеждина, засл. арт. России, лауреат Гос. премии им. К. С. Станиславского,
актриса Омского академического театра драмы.


***

На открытке, посланной под Новый год.

«Дорогая Надежда Владимировна! Спасибо, что не забываете. В свою очередь, я от всей души желаю Вам сохранить все хорошее, что есть в Вашей жизни и хоть чуть-чуть добавить к имеющемуся немножко того, что мы, люди, называем счастьем»

О себе не пишу: очень иногда и трудно, и тяжело, но пока есть театр — живу.

Ваша Серафима Бирман


***

Письмо, посланное из Москвы в Омск 7 июня, 1951.

«Дорогая Надежда Владимировна, я не отвечала Вам, потому что не люблю писать в … (неразборчиво), когда нет устойчивого душевного равновесия. Я так думаю, что смешно было бы, если бы своим письмом я бы вымаливала у Вас сочувствия в то время, когда Вам живется гораздо в каких-то смыслах хуже.

Сегодня у меня настроение было бы неплохим, но Александр Викторович1 вот уже пять дней вдруг как-то весь осунулся, побледнел. Он очень боится одной частой и страшной болезни — мне не хочется ее писать — от нее умер Ванин.

И вот я сейчас душевно не чувствую ничего, если является хоть тень страха потерять любимого.

Но надеюсь, что все образуется.

Было у меня опять очень тяжелое состояние из-за „Сирано“: я — как между молотом и наковальней: Иван Николаевич2 торопит, актеры медлят, и потом сплетниками все кишит, а сплетни, как ржавчина, разъедают живые ткани.

С Михаилом Ивановичем3 почти не видимся — в разных пьесах, да и жизнь в разные стороны идет. Но мне кажется, что он живет неплохо: лицо у него словно бы пополнело, он звучит весь энергией и, очевидно, надеждой на свидание с Надеждой4.

Так много думаю, так занята „Сирано“, что или в театре, или дома я — рак-отшельник.

12-го у нас 400-й раз „Живой труп“. Как-то меня это мало волнует.

Я очень рада, что Вы не кисли в униженном ожидании, а смело пошли на труд, на риск. Это очень хорошо.

Надеюсь, увидимся в Свердловске.

Я Вас помню.

Ваша Серафима Бирман»


***

Москва, 28 дек.

«С Новым Годом! Дорогая Надежда Владимировна, спасибо за письмо. Простите, что так запаздываю с ответом.

Дело в том, что мою работу над „Женщинами Нискавуори“ прикрыли в театре. Руководство уверяет, что это приказали свыше, но я очень тяжело переживаю смерть того, чему я так страстно желала рождения. И я подала заявление об уходе, Софья Владимировна5 — тоже. Ее могут не отпустить, так как она связана с театром еще другими узами6. Мы обе решились на этот шаг, в нашем возрасте очень рискованный, но иначе поступить было нельзя. Пока это все неопределенно. Ушаков7 собирался с нами поговорить, но не собрался.

Очень желаю душе Вашей радоваться.

Очень досадно, что это мое письмо к Вам так печально, но больно, больно, больно.

Будьте крепки, сильны, и все будет хорошо. Молодость еще около Вас и совсем близко.

Целую Вас.

Серафима Бирман»


***

Первое мая.

«Дорогая Надежда, сегодня я 13 часов просидела над своей книгой „Путь актрисы“, а завтра у меня три (!) спектакля: два „Особняка“ и одно „Так и будет“, перо не держится в моей руке, но если не напишу вам сегодня, то не напишу очень долго. И я села за стол, за которым сегодня сидела до полной одури. Не взыщите за это письмо: оно от одурелой писательницы.

Во-первых, с праздником весны! Сюда входит и воскресение природы, и жизнь, и борьба, и кровь, и победа.

Во-вторых, очень досадно мне, что не могу Вам о Вас сказать что-либо обнадеживающее, т. к. сама вроде как болтаюсь в вечной нетвердости слов, настроений и отношений.

Михаил Иванович8, конечно, пишет Вам о всех колебаниях в температуре дирекции? Не подумайте, что я знаю что-либо о понижении температуры. Я, наоборот, уверена, что роль в „Сыновьях Москвы“ подвинет Вашу с ним встречу. Дай вам Бог!

Спасибо за доброе отношение. Изодиев и Марков9, каждый по-своему, мне нахамили, так что все человечное действительно трогает.

Не сердитесь за короткое письмо: очень я устала. Но не устану желать Вам всего лучшего в жизни и на сцене.

До свидания. Серафима Бирман.

Спасибо за телеграмму»


***

На открытке, посланной из Риги в Вологду.

«Как видно из этой открытки, я в Риге. Ставлю „Факел“ Алешина. Началом работы удовлетворена. Коллектив испытанный…»


***

Рига, 17-го.

«Очень горько мне, дорогая Надежда, что не в силах я ответить на Ваш жизненно важный вопрос: в рижском театре русской драмы 46 актеров и актрис, причем 6 человек пришлось сократить.

И эта невольная горечь, которую, безусловно, принесет Вам мое письмо, мешает мне говорить о себе и моей работе. Не знаю, утешит ли Вас то, что я 6 месяцев добиваюсь возможности поступления в театр Моссовета, что там я чувствую себя незваной и лишней. Такой становится доля драматических актеров. Хорошо, что у Вас есть девочка — дочь, тот будущий человек, которая, защищенная Вами, защищает уже в 11 лет Вас, давая еще новый смысл существованию, внося силы для борьбы Вашей с нелегкой жизнью.

О личной жизни Вашей расспрашивать я не стану, поскольку и в этом важном разделе человеческого существования нет у Вас поддержки. Держитесь за дочку и за Вашу душу: в этой душе — стремление к лучшему и силы достижения этого лучшего. Хочу вдохнуть Вам бодрость, а Вы поверьте человеку, много раз приходившему в отчаяние, людьми загнанному в отчаяние и мгновениями же из отчаяния выводимому.

Ваша Серафима Бирман.

Неужели до сих пор квартиры не дали — все гостиница?»


***

Письмо, адресованное в Вологду.

«Дорогая Надежда Владимировна, получила Ваше письмо. Спасибо за память. Желаю силы сердцу и уму, чтобы творить новое, дорогое и неожиданное.

О театре пока не пишу. Пока не определится, в какой именно театр нас с Софьей Владимировной устроят.

В театре Ленинского комсомола сейчас плохо до трагедии: не осталось ни одного счастливого человека, нет луча творческой радости. Мне многих там жаль. Не скажу, чтобы я ждала лучшего, но в новом театре не будет могил, „безверием осмеянных страстей“.

Хорошо, что Вы радуетесь своему труду и его результатам. Пусть и дальше будет так!

Целую Вас. Серафима Бирман»


***

Москва, 1 ноября.

«Дорогая Надежда, шлю Вам несколько строк привета.

Наша переписка, и раньше не густая, совсем прервалась, но некоторые нити, даже некрепко связывающие нас, все же как-то держатся.

Я рада, что Вы работаете с увлечением, рада, что не раскаиваетесь, покинув московский театр.

Со 2-го июля моей ноги не было в театре Ленинского комсомола. Как это ни дико мне писать, но может быть, мне придется прийти туда за деньгами — мне не заплатили за режиссерскую работу над „Женщинами Нискавуори“.

Я — в театре Моссовета. Не знаю, как и что будет со мной в этом новом доме, но чувствую освобожденной себя от прежнего гнета.

Намечается одна режиссерская работа (пока переделываю с автором пьесу, а там видно будет).

Книга моя пошла в набор, но это еще не значит, что она выйдет, хотя внутренние рецензии на нее хорошие.

Целую Вас, Надежда!

Желаю воли к труду, а тогда будет и творческое счастье.

Серафима»